Отношения с Пастернаком завязались у Цветаевой вскоре после эмиграции, когда летом 1922 г. она получила от него экземпляр сборника «Сестра моя – жизнь». Эмоциональный накал эпистолярного общения двух поэтов нарастал в течение осени того же года и зимы следующего, когда Пастернак также оказался на некоторое время в Европе. Он был в Берлине, она только что переехала из Берлина в Прагу, и вопрос о возможной встрече обсуждался ими настойчиво и страстно. Апогей и развязка ситуации наступили в начале следующей весны, когда Пастернак уехал с новой невестой в Москву, так и не встретившись с Цветаевой. Тем не менее, их эпистолярные отношения то и дело возобновлялись до самой ее смерти, достигнув второго пика напряжения летом 1926 года^[140]. В этой главе я, однако, буду рассматривать преимущественно ранний этап цветаевского увлечения Пастернаком.

Б. Пастернак

Итак, предмет настоящей главы – письма и стихотворения, обращенные Цветаевой к Пастернаку в период с 1922 до 1925 гг. (годы сборника «После России»). Анализируя эти тексты, я раскрываю те последствия, которые имела для поэтики Цветаевой эта несомненно самая значимая из ее «невстреч» (взаимоотношениям двух поэтов уделено значительное внимание в критической литературе, посвященной им обоим^[141]). Цветаева страстно желала экстаза поэтической трансценденции, воображаемых духовных союзов; однако в ней никогда не умолкал зов плоти, соблазн земной страсти, человеческой близости. Пастернак, как мне кажется, – уникальная, кардинальная фигура в ее жизни; он был способен соединить оба аспекта цветаевского «я», поскольку ее любовь к нему была, пожалуй, единственным в ее жизни примером соединения ее природной чувственности и метафизических поисков. Как это ни парадоксально, именно поэтому любовь Цветаевой к Пастернаку была обречена – суровой логикой ее поэтики.

Общим местом критики стало интерпретировать смысл роли Цветаевой в ее отношениях с Пастернаком – по лекалу других многочисленных ее несчастливых романов – как упорную безысходность: она стремится к нему, он уклоняется. Однако прочтение ее обращенных к Пастернаку произведений в контексте мифа о Психее позволяет увидеть, что, совсем напротив, она всеми силами удерживает физическую дистанцию между собой и Пастернаком. Таким образом, она одновременно сохраняет возможность будущего духовного соединения с ним и состояние неразрешенного эмоционального и чувственного возбуждения, которое необходимо ей для поэтического вдохновения. Двойственная сущность Психеи, земной женщины, которая, нарушив запрет своего божественного супруга Амура, сама в конце концов становится богиней, выражает свойственное Цветаевой ощущение разделенности двух ее ипостасей, женской и поэтической, и основанное на этом убеждение в обязательной для нее трансгрессивности ее поэтического таланта.

Своеобразное прочтение Цветаевой мифа о Психее во многих отношениях совпадает с психоаналитической интерпретацией Эриха Ноймана, прокомментировавшего сюжет Апулея^[142]. Нойман, как и Цветаева, читает миф о Психее прежде всего как притчу о бунте женщины против рабского положения сексуального объекта; в результате этого бунта формируется свободное женское сознание. Интерпретация Ноймана позволит рельефнее выявить значение этого мифа в творчестве Цветаевой. Суть этой интерпретации такова.

Психея – смертная женщина, столь прекрасная, что мужчины со всего света в восхищении собираются вокруг нее, отказываясь поклоняться Венере, богине красоты (у Ноймана – Афродите). Однако красота Психеи – это не красота плотского желания, сексуальности и плодородия, воплощенная в Венере, а соперничающая с ней красота духовная. Ревнивый гнев Венеры обрекает Психею на то, что Нойман именует жертвенным «браком со смертью»^[143]: ее должны сбросить со скалы, и она добровольно идет на смерть. Однако Психея не погибает: Амур (Эрос), бог любви, спасает ее и прячет в своем чудесном дворце. Там Психея живет, оторванная от людей, окруженная несказанными богатствами; ей прислуживают невидимые слуги, для нее исполняют прекрасные серенады невидимые музыканты. Амур, ставший ее любовником, является ей только по ночам, и Психее не разрешено видеть его. В конце концов, она нарушает запрет и, пока Амур спит, зажигает лампу – метафорически осветив его светом сознания. При этом капля горячего масла падает ему на плечо – он пробуждается от глубокой раны, но ранена его стрелой любви и Психея. В символическом смысле Психея переходит от пассивного подчинения желанию и требованиям супруга к активному участию во взаимной страсти. Однако именно в этот момент Амур улетает; Психея утратила его (как и свое плотское сожительство с ним) ради обретения знания и надежды на любовь иного рода, основанную на равенстве и осознанной взаимности.

Ситуация Психеи безвыходна: тот самый поступок, который пробуждает ее самосознание и, следовательно, способность любить, неизбежно лишает ее возлюбленного. Обретение любви равносильно изгнанию возлюбленного. Как Цветаева своей поэзией стремится трансформировать ограниченную рамками пола природу земной эротической страсти – «увидеть» самую сущность своего возлюбленного и тем самым определить собственное поэтическое «я» по отношению к его радикальной инакости – так и Психея своим поступком создает «новый тип любви, в котором встреча женского и мужского реализуется на основе индивидуации»^[144]. В конечном счете, истинная любовь Психеи сродни совершенному одиночеству и элиминации пола: «Совершив акт самопожертвования, она бросает все и вступает в одиночество такой любви, которая и сознательно, и бессознательно отрекается от притягательности своей красоты, порождающей секс и плодородие»^[145]. Библейский исход Евы из ее личного досознательного рая происходит прямо противоположным образом: она уходит от «платонической» дружбы в область сексуальности и плодородия – т. е., в область пола. Фундаментальная противоположность между траекториями развития Психеи и Евы обосновывает утверждение Цветаевой в письмах Пастернаку, что она – Психея (душа), а не Ева (тело)^[146].

Психея, в конце концов, оказывается во власти Венеры и проходит через ряд испытаний: она должна разобрать груду семян и зерен; добыть золотое руно солнечных овец; принести воды Стикса из его истока на вершине самой высокой горы; и, наконец, спуститься в Аид и вынести баночку (pixis), наполненную красотой Персефоны^[147]. В интерпретации Ноймана, первые три из этих испытаний репрезентируют столкновение Психеи с грозящей ее одолеть мужской сущностью, она должна «<“усмирить”> враждебный мужской принцип, эротически связав то, что, в форме патерналистского уробороса, могло бы грозить разрушением»^[148]. Психее помогают помощники из мира природных стихий – земли (муравьи), воды (тростинка) и воздуха (орел Зевса) – которые, в конечном счете, являются эманациями ее собственного сознания: «“Труды Психеи” (в противоположность “геркулесовым трудам”. – А. Д. Г.) отличаются тем, что <…> мужской духовный элемент в них <…>, первоначально бессознательный, постепенно развивается в сознательную позицию»^[149]. Такое изложение проблемы вполне может быть использовано как метафора предпринимаемого Цветаевой незаконного вторжения в мужскую область поэзии и ее обращения за помощью к мужскому духу-путеводителю.

Последнее испытание Психеи – спуск в Аид – напоминает о сошествии туда Орфея и таким образом может интерпретироваться как метафора поэтического вдохновения. Но Психея – женщина, поэтому ее орфический подвиг имеет отличие: если Орфей оставляет Эвридику в подземном мире, то Психея возвращается на землю, вынеся в целости сосуд, наполненную аидовой красотой Персефоны. То есть спуск в Аид произвел в ней самой столь глубокие перемены, что она утратила способность жить на земле как прежде. Поэтому она делает сознательный выбор: открывает баночку и примеряет на себя красоту Персефоны, которая, по определению, есть красота смерти. Психею охватывает смертный сон; проще говоря, она совершает самоубийство^[150]. Только после этого Венера, наконец, смягчается и позволяет совершиться воссоединению Психеи и Амура. Ирония заключается в том, что смерть делает Психею бессмертной; это трагическое бессмертие поэта. Психея становится богиней и воссоединяется с Амуром (Эросом) в новой – не-физической, совершенно сознательной, полностью взаимной потусторонней любви. Взойдя на божественные высоты Олимпа, Психея производит на свет дитя Амура, имя которого, Voluptas (Наслаждение), отсылает к возвышенным наслаждениям духа.